Неточные совпадения
Софья. Вижу, какая разница казаться счастливым и быть действительно. Да мне это непонятно, дядюшка, как можно
человеку все
помнить одного себя? Неужели не рассуждают, чем один обязан другому? Где ж ум, которым так величаются?
—
Мнишь ты всех
людей добродетельными сделать, а про то позабыл, что добродетель не от себя, а от бога, и от бога же всякому
человеку пристойное место указано.
— Да так, значит —
люди разные; один
человек только для нужды своей живет, хоть бы Митюха, только брюхо набивает, а Фоканыч — правдивый старик. Он для души живет. Бога
помнит.
— Ну, про это единомыслие еще другое можно сказать, — сказал князь. — Вот у меня зятек, Степан Аркадьич, вы его знаете. Он теперь получает место члена от комитета комиссии и еще что-то, я не
помню. Только делать там нечего — что ж, Долли, это не секрет! — а 8000 жалованья. Попробуйте, спросите у него, полезна ли его служба, — он вам докажет, что самая нужная. И он правдивый
человек, но нельзя же не верить в пользу восьми тысяч.
— Я не жду того, чтобы вы
помнили меня, мои чувства, как может их
помнить любящий
человек, но я ожидала просто деликатности, — сказала она.
― Да, вы только себя
помните, но страдания
человека, который был вашим мужем, вам не интересны. Вам всё равно, что вся жизнь его рушилась, что он пеле… педе… пелестрадал.
Дети знали Левина очень мало, не
помнили, когда видали его, но не выказывали в отношении к нему того странного чувства застенчивости и отвращения, которое испытывают дети так часто к взрослым притворяющимся
людям и за которое им так часто и больно достается.
По моему, любовь… обе любви, которые,
помнишь, Платон определяет в своем Пире, обе любви служат пробным камнем для
людей.
— Это было, когда я был ребенком; я знаю это по преданиям. Я
помню его тогда. Он был удивительно мил. Но с тех пор я наблюдаю его с женщинами: он любезен, некоторые ему нравятся, но чувствуешь, что они для него просто
люди, а не женщины.
Но его порода долговечна, у него не было ни одного седого волоса, ему никто не давал сорока лет, и он
помнил, что Варенька говорила, что только в России
люди в пятьдесят лет считают себя стариками, а что во Франции пятидесятилетний
человек считает себя dans la force de l’âge, [в расцвете лет,] a сорокалетний — un jeune homme. [молодым
человеком.]
Он сделался бледен как полотно, схватил стакан, налил и подал ей. Я закрыл глаза руками и стал читать молитву, не
помню какую… Да, батюшка, видал я много, как
люди умирают в гошпиталях и на поле сражения, только это все не то, совсем не то!.. Еще, признаться, меня вот что печалит: она перед смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как отец… ну, да Бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью?
— Да с год. Ну да уж зато памятен мне этот год; наделал он мне хлопот, не тем будь
помянут! Ведь есть, право, этакие
люди, у которых на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи!
Одни глаза их такое бесконечное государство, в которое заехал
человек — и
поминай как звали!
Тихо склонился он на руки подхватившим его козакам, и хлынула ручьем молодая кровь, подобно дорогому вину, которое несли в склянном сосуде из погреба неосторожные слуги, поскользнулись тут же у входа и разбили дорогую сулею: все разлилось на землю вино, и схватил себя за голову прибежавший хозяин, сберегавший его про лучший случай в жизни, чтобы если приведет Бог на старости лет встретиться с товарищем юности, то чтобы
помянуть бы вместе с ним прежнее, иное время, когда иначе и лучше веселился
человек…
— Ничего, это все ничего, ты слушай, пожалуйста. Вот я пошла. Ну-с, прихожу в большой страшеннейший магазин; там куча народа. Меня затолкали; однако я выбралась и подошла к черному
человеку в очках. Что я ему сказала, я ничего не
помню; под конец он усмехнулся, порылся в моей корзине, посмотрел кое-что, потом снова завернул, как было, в платок и отдал обратно.
Всякий должен быть порядочный
человек, да еще почище, и… и все-таки (он
помнит это) были и за ним такие делишки… не то чтоб уж бесчестные, ну да однако ж!..
— Покойник муж действительно имел эту слабость, и это всем известно, — так и вцепилась вдруг в него Катерина Ивановна, — но это был
человек добрый и благородный, любивший и уважавший семью свою; одно худо, что по доброте своей слишком доверялся всяким развратным
людям и уж бог знает с кем он не пил, с теми, которые даже подошвы его не стоили! Вообразите, Родион Романович, в кармане у него пряничного петушка нашли: мертво-пьяный идет, а про детей
помнит.
— Вр-р-решь! — нетерпеливо вскрикнул Разумихин, — почему ты знаешь? Ты не можешь отвечать за себя! Да и ничего ты в этом не понимаешь… Я тысячу раз точно так же с
людьми расплевывался и опять назад прибегал… Станет стыдно — и воротишься к
человеку! Так
помни же, дом Починкова, третий этаж…
Настасью он часто
помнил подле себя; различал и еще одного
человека, очень будто бы ему знакомого, но кого именно — никак не мог догадаться и тосковал об этом, даже и плакал.
Порой, вдруг находя себя где-нибудь в отдаленной и уединенной части города, в каком-нибудь жалком трактире, одного, за столом, в размышлении, и едва
помня, как он попал сюда, он вспоминал вдруг о Свидригайлове: ему вдруг слишком ясно и тревожно сознавалось, что надо бы, как можно скорее, сговориться с этим
человеком и, что возможно, порешить окончательно.
Я до того не ошибаюсь, мерзкий, преступный вы
человек, что именно
помню, как по этому поводу мне тотчас же тогда в голову вопрос пришел, именно в то время, как я вас благодарил и руку вам жал.
— Да, прекрасный, превосходный, образованный, умный… — заговорил вдруг Раскольников какою-то неожиданною скороговоркой и с каким-то необыкновенным до сих пор оживлением, — уж не
помню, где я его прежде, до болезни, встречал… Кажется, где-то встречал… Вот и этот тоже хороший
человек! — кивнул он на Разумихина, — нравится он тебе, Дуня? — спросил он ее и вдруг, неизвестно чему, рассмеялся.
Насилу достучался и вначале произвел было большое смятение; но Аркадий Иванович, когда хотел, был
человек с весьма обворожительными манерами, так что первоначальная (хотя, впрочем, весьма остроумная) догадка благоразумных родителей невесты, что Аркадий Иванович, вероятно, до того уже где-нибудь нахлестался пьян, что уж и себя не
помнит, — тотчас же пала сама собою.
Беру тебя еще раз на личную свою ответственность, — так и сказали, —
помни, дескать, ступай!» Облобызал я прах ног его, мысленно, ибо взаправду не дозволили бы, бывши сановником и
человеком новых государственных и образованных мыслей; воротился домой, и как объявил, что на службу опять зачислен и жалование получаю, господи, что тогда было…
«Вона! Эк ведь расползлась у них эта мысль! Ведь вот этот
человек за меня на распятие пойдет, а ведь очень рад, что разъяснилось, почему я о колечках в бреду
поминал! Эк ведь утвердилось у них у всех!..»
Паратов. Тетенька, тетенька! ведь уж
человек с тpex взяли? Я тактику-то вашу
помню.
На бале,
помните, открыли мы вдвоем
За ширмами, в одной из комнат посекретней,
Был спрятан
человек и щелкал соловьем,
Певец зимой погоды летней.
«Странный
человек этот лекарь!» — думала она, лежа в своей великолепной постели, на кружевных подушках, под легким шелковым одеялом… Анна Сергеевна наследовала от отца частицу его наклонности к роскоши. Она очень любила своего грешного, но доброго отца, а он обожал ее, дружелюбно шутил с ней, как с ровней, и доверялся ей вполне, советовался с ней. Мать свою она едва
помнила.
Самгин догадался, что пред ним
человек, который любит пошутить, шутит он, конечно, грубо, даже — зло и вот сейчас скажет или сделает что-нибудь нехорошее. Догадка подтверждалась тем, что грузчики, торопливо окружая запевалу, ожидающе, с улыбками заглядывали в его усатое лицо, а он, видимо, придумывая что-то,
мял папиросу губами, шаркал по земле мохнатым лаптем и пылил на ботинки Самгина. Но тяжело подошел чернобородый, лысый и сказал строгим басом...
— Ты бы мизантропию-то свою разбавил чем-нибудь, Тимон Афинский! Смотри, — жандармы отлично
помнят прошлое, а — как они успокоят, ежели не искоренят? Следовало бы тебе чаще выходить на
люди.
— Какие
люди явились, Клим!
Помнишь Дунаева? Ах…
— Молчун схватил. Павла, —
помнишь? — горничная, которая обокрала нас и бесследно исчезла? Она рассказывала мне, что есть такое существо — Молчун. Я понимаю — я почти вижу его — облаком, туманом. Он обнимет, проникнет в
человека и опустошит его. Это — холодок такой. В нем исчезает все, все мысли, слова, память, разум — все! Остается в
человеке только одно — страх перед собою. Ты понимаешь?
— Комическое — тоже имеется; это ведь сочинение длинное, восемьдесят шесть стихов. Без комического у нас нельзя — неправда будет. Я вот похоронил, наверное, не одну тысячу
людей, а ни одних похорон без комического случая — не
помню. Вернее будет сказать, что лишь такие и памятны мне. Мы ведь и на самой горькой дороге о смешное спотыкаемся, такой народ!
Он отбрасывал их от себя,
мял, разрывал руками,
люди лопались в его руках, как мыльные пузыри; на секунду Самгин видел себя победителем, а в следующую — двойники его бесчисленно увеличивались, снова окружали его и гнали по пространству, лишенному теней, к дымчатому небу; оно опиралось на землю плотной, темно-синей массой облаков, а в центре их пылало другое солнце, без лучей, огромное, неправильной, сплющенной формы, похожее на жерло печи, — на этом солнце прыгали черненькие шарики.
Наполненное шумом газет, спорами на собраниях, мрачными вестями с фронтов, слухами о том, что царица тайно хлопочет о мире с немцами, время шло стремительно, дни перескакивали через ночи с незаметной быстротой, все более часто повторялись слова — отечество, родина, Россия,
люди на улицах шагали поспешнее, тревожней, становились общительней, легко знакомились друг с другом, и все это очень и по-новому волновало Клима Ивановича Самгина. Он хорошо
помнил, когда именно это незнакомое волнение вспыхнуло в нем.
— Когда я слушаю споры, у меня возникает несколько обидное впечатление; мы, русские
люди, не умеем владеть умом. У нас не
человек управляет своей мыслью, а она порабощает его. Вы
помните, Самгин, Кутузов называл наши споры «парадом парадоксов»?
Говоря это, он
мял пальцами подбородок и смотрел в лицо Самгина с тем напряжением, за которым чувствуется, что
человек думает не о том, на что смотрит. Зрачки его потемнели.
— Вот такой — этот настоящий русский, больше, чем вы обе, — я так думаю. Вы
помните «Золотое сердце» Златовратского! Вот! Он удивительно говорил о начальнике в тюрьме, да! О, этот может много делать! Ему будут слушать, верить, будут любить
люди. Он может… как говорят? — может утешивать. Так? Он — хороший поп!
—
Помнишь, отец твой говорил, что все
люди привязаны каждый на свою веревочку и веревочка сильнее их?
— Ничего, поскучай маленько, — разрешила Марина, поглаживая ее, точно кошку. — Дмитрия-то, наверно, совсем книги съели? — спросила она, показав крупные белые зубы. — Очень
помню, как ухаживал он за мной. Теперь — смешно, а тогда — досадно было: девица — горит, замуж хочет, а он ей все о каких-то неведомых
людях, тиверцах да угличах, да о влиянии Востока на западноевропейский эпос! Иногда хотелось стукнуть его по лбу, между глаз…
Бесконечную речь его пресек Диомидов, внезапно и бесшумно появившийся в дверях, он
мял в руках шапку, оглядываясь так, точно попал в незнакомое место и не узнает
людей. Маракуев очень, но явно фальшиво обрадовался, зашумел, а Дьякон, посмотрев на Диомидова через плечо, произнес, как бы ставя точку...
— Да, — сказал Клим, нетерпеливо тряхнув головою, и с досадой подумал о
людях, которые полагают, что он должен
помнить все глупости, сказанные ими. Настроение его становилось все хуже; думая о своем, он невнимательно слушал спокойную, мерную речь Макарова.
— Лозунг командующих классов — назад, ко всяческим примитивам в литературе, в искусстве, всюду.
Помните приглашение «назад к Фихте»? Но — это вопль испуганного схоласта, механически воспринимающего всякие идеи и страхи, а конечно, позовут и дальше — к церкви, к чудесам, к черту, все равно — куда, только бы дальше от разума истории, потому что он становится все более враждебен
людям, эксплуатирующим чужой труд.
— О, боже мой, можешь представить: Марья Романовна, — ты ее
помнишь? — тоже была арестована, долго сидела и теперь выслана куда-то под гласный надзор полиции! Ты — подумай: ведь она старше меня на шесть лет и все еще… Право же, мне кажется, что в этой борьбе с правительством у таких
людей, как Мария, главную роль играет их желание отомстить за испорченную жизнь…
— Не выношу кротких! Сделать бы меня всемирным Иродом, я бы как раз объявил поголовное истребление кротких, несчастных и любителей страдания. Не уважаю кротких! Плохо с ними, неспособные они, нечего с ними делать. Не гуманный я
человек, я как раз железо произвожу, а — на что оно кроткому? Сказку Толстого о «Трех братьях»
помните? На что дураку железо, ежели он обороняться не хочет? Избу кроет соломой, землю пашет сохой, телега у него на деревянном ходу, гвоздей потребляет полфунта в год.
«Кого же защищают?» — догадывался Самгин. Среди защитников он узнал угрюмого водопроводчика, который нередко работал у Варвары, студента — сына свахи, домовладелицы Успенской, и, кроме племянника акушерки, еще двух студентов, — он
помнил их гимназистами. Преобладала молодежь, очевидно — ремесленники, но было
человек пять бородатых, не считая дворника Николая. У одного из бородатых из-под нахлобученного картуза торчали седоватые космы волос, а уши — заткнуты ватой.
— Должно быть, есть
люди, которым все равно, что защищать. До этой квартиры мы с мужем жили на Бассейной, в доме, где квартировала графиня или княгиня — я не
помню ее фамилии, что-то вроде Мейендорф, Мейенберг, вообще — мейен. Так эта графиня защищала право своей собачки гадить на парадной лестнице…
— Одной из таких истин служит Дарвинова теория борьбы за жизнь, —
помнишь, я тебе и Дронову рассказывал о Дарвине? Теория эта устанавливает неизбежность зла и вражды на земле. Это, брат, самая удачная попытка
человека совершенно оправдать себя. Да…
Помнишь жену доктора Сомова? Она ненавидела Дарвина до безумия. Допустимо, что именно ненависть, возвышенная до безумия, и создает всеобъемлющую истину…
— Пожалуй, я его… понимаю! Когда меня выгнали из гимназии, мне очень хотелось убить Ржигу, —
помните? — инспектор. Да. И после нередко хотелось… того или другого. Я — не злой, но бывают припадки ненависти к
людям. Мучительно это…
—
Помнишь — Туробоев сказал, что царь —
человек, которому вся жизнь не по душе, и он себя насилует, подчиняясь ей?